— Mama told me not to come… m-m-m…m! — тихонько и немного гнусаво сообщил запотевшему крану свежеумытый Абрахам Хоффманн, пытаясь сообразить, нравится ли ему косящееся из глубин зеркала – да, зеркала, для ассоциаций с адом память была слишком трезва – отражение пока что смутно знакомого, процентов на восемьдесят пять сицилийца и не пора ли заменить его на нечто более эстетически привлекательное.
Или хотя бы без признаков грядущего нарушения общественного порядка.
— She said… m-m-m… «That ain't the way to have fun, son», — песенка, третью неделю подряд содрогавшая все мировые чарты, засела в подсознании намертво, но с этим он как-нибудь справится.
До сих пор справлялся. Песенку, как, собственно и все, что было в их доме особенно раздражающего, где-то подцепила София… а, нет, соврал, не София, Анна. Заразившись первой очарованием набирающего обороты хита, София ее напевала, и поскольку голос у нее был, в общем и целом, приятный, ощущения, будто бы где-то совсем близко, на чердаке или в подвале, страшно страдает Том Джонс с яйцами, накрученными на лопасти кухонного комбайна, практически не возникало.
Что ни говори, его Крошка София была талантлива, но, как это регулярно случается с теми, чей талант редко когда покидает пределы горячей ванны с парой бутылок шампанского, в моменты высшего творческого пилотажа превращалась в нечто среднее между гигантским спрутом и маэстро Эрнесто Гевара. То есть с одной стороны - притягивала, с другой - всем своим видом показывала, что для прекращения такого таланта одной пули явно не будет достаточно.
Кажется, их вчерашний скандал опять выманил на лужайку старину Гарфилда проклинать эмансипацию и палить по белкам из антикварного дробовика. Правда, из незаряженного, так что, сдается, кроме его, Абрахама Хоффманна III, чувства собственной значимости, по итогам скандала никто не пострадал. Но могла бы пострадать Анна - не физически, разумеется, хуже - психоэмоционально, как страдала всегда - от невозможности постичь причины и чуждую детскому разуму фальшивость происходящего. Драматические выходы из себя София практиковала все чаще и какая радость, что Анна еще позавчера отправилась в трехдневный поход с подружками герлскаутами. Или на экскурсию по музеям. Отец из него был неважный.
София тоже куда-то ушла. Но вернется. Обязательно вернется. Она всегда возвращается.
А до того нужно успеть пожить для себя. Жить для других все равно не его специализация.
— Mama told me not to… Расслабься, Абеле, расслабься, — выдохнул Абрахам Хоффманн, приходя к выводу, что нынешнее утро от других в сущности ничем не отличается, и ему не мешает побриться.
- That ain't the way to have fun, no…
Желание полоснуть бритвой по горлу было, конечно, трудно преодолимым и весьма искушающим, зато внеплановая уборка, может быть, генеральная точно никак не вписывалась в его многообещающую, оптимистично радужную картину дня.
— Ти-ин-на! Тин-на! Не уходи-останься-пожалуйста-ты-прекрасна-как лу-учшие полотна Рафаэля-Санти-а-а! — довольно долгоиграющей скороговоркой выпалил Абрахам Хоффманн, когда эта прекрасная дама в боа сделала – пуф! – и исчезла. Удручающе жестокосердно и, кажется, безвозвратно.
Вообще-то сам по себе клуб был какой-то странный, но это было три бутылки виски назад, а потому сейчас в принципе все устраивало.
Даже пение, вон то – хрипатое, такое агрессивное, словно бы чьи-то стальные яйца пытались перемолоть крайне обескураженные происходящим лопасти кухонного комбайна. Голос был, кстати, знакомый до ужаса, и если бы его спрашивали, он бы ответил – да! это Фрэнк, мать его, уникальный Синатра!
Или не Фрэнк Синатра. Тут, знаете ли, пятьдесят на пятьдесят.
— А! А-а-а, — сперва вздрогнул, потом выдохнул Абрахам Хоффманн, когда рядом уселось нечто прескверно пахнущее и вызывающе волосатое. Теперь уже трудно представить, что именно заставило его некогда включить имя этого самого любителя изысканного вида шляп в название его прекрасного, как рассвет, детища: «Хоффманн, Хоффманн и Майер».
Но точно – не чувство стиля, и определенно – не музыкальные пристрастия.
— Джее-е-ри! Жизнь отлично, убирайся, откуда взялся, — не слишком успешно фокусируя взгляд на выдающейся волосатости бывшего или даже нынешнего напарника, сообщил Хоффманн, чувствуя, как почти налаженная – пусть и в краткосрочной перспективе – жизнь перестает налаживаться.
— Если тебя вызвала мой секретарь… Ну ты понял… такая, — рисуя в воздухе обеими руками что-то округлое и дважды выпуклое, Хоффманн прищурился. — То скажи ей, что она уволена. Ты тоже уволен. Прости, у меня ч-черная полоса. Избавляюсь от-т неудач прошлого. А хотя… Боже мой, Джерри! — облизывая губы, мотая головой, зажмуриваясь и открывая глаза, Хоффманн осклабился. — Какая радость! Да! Не помню, говорил ли, но! Я предпочитаю такое искусство… концептуальное… Прости. Запамятовал. Так о чем я?[icon]https://forumstatic.ru/files/0017/a7/f2/29103.png[/icon]